ГЛАВА 4.13

        Лагерь для заключенных, значившийся в казенном реестре, как воинская часть под номером «ХУZ», располагался верстах в трех от деревеньки Озерной. Его начальник, Сахар Леонид Мартынович, не был склонным к сентиментальности. Он желал, чтобы заключенные, отбывавшие срок на вверенной ему территории, видели в нем, если не самого Христа-Спасителя или одного из его верных апостолов, то военачальника требовательного, но справедливого. К этому надо добавить, что за долгое время работы в лагере Леонид Мартынович до тонкости изучил психологию своих подопечных. Если бы к каждому из зэков он относился, как к преступнику, лишенному всех гражданских прав, то, само собой разумелось, уголовники ненавидели бы его и боялись. В конце концов, Сахар и сам почувствовал бы себя заурядным палачом и деспотом. Это не принесло бы ему морального удовлетворения от работы, а, стало быть, и необходимого, как и всякому нормальному человеку, душевного равновесия и комфорта. Ведь, прежде всего, он считал себя педагогом с большой буквы. Добрым другом и наставником воспитуемых. Для него заключенные были тем же, чем податливая глина для ваятеля и церковный купол для иконописца. Почитатель Сухомлинского и Макаренко, Сахар ощущал себя на высоте оттого, что работал не топорными методами, а, опираясь на опыт гениальных предшественников. Также коллег по работе, достаточно сведущих в тюремной педагогике, этике и праве. Он полагал, что имел дело не просто с преступниками, а, прежде всего, с людьми трудного характера. Да, они совершили ошибку, но не оттого, что были плохими сами по себе. А потому, что в свое время обстоятельства оказались сильнее этих людей. Вот закон и покарал их. «Но покарал ли?» — сомневался Леонид Мартынович. Не все люди были одинаково способны к тому, чтобы принимать самостоятельные решения. Вольному — воля, а спасенному — рай. Многие нуждались в опекуне, наставнике, поводыре, который провел бы их по тропкам цивилизованных джунглей, через топкие болота мещанского быта. По мнению Сахара, в этом смысле его лагерь был вовсе не тюрьмой, а скорее землей обетованной. Здесь все строилось по принципу коммуны. Казенные харчи. Не, бог весть, какая, но одежонка, за которую не требовалось платить государству денег. Восьмичасовой рабочий день с перерывом на обед. Бесплатное обучение, библиотека, досуг. Живи и радуйся! Зона, конечно, мало походила на пионерский лагерь Артек. Но там, где она располагалась, воздух был чистым. Пахнувшим хвоей и кедровыми орешками. Лагерь для Сахара был родным домом, вне стен которого все теряло для него смысл. Он не понимал, как люди могли ютиться в городской квартирке панельного жилого здания. Дышать копотью и ядохимикатами, которые выбрасывали из огромных труб гигантские заводы. Гарью автомобилей. Порой месяцами ждать, пока работодатели порадуют зарплатой. Питаться, как придется, оттого, что денежное вознаграждение было настолько мизерным, что его, едва хватало, чтобы свести концы с концами. Сахар всегда считал, что свобода — прямой путь в тюрьму, поскольку в этой самой свободе никогда и ничего свободного не было, нет и не будет. А государство, так расхолодилось и расхолодило собственных граждан, что никакого проку в нем не осталось. Сохранились лишь жалкие островки подлинной государственности — лагеря для заключенных, где по-прежнему властвовал порядок, царило уважение к закону. Будучи полновластным президентом в собственной республике Шкид, Сахар правил на редкость твердой рукой. И за это начальство не раз поощряло его денежными премиями, туристическими путевками за границу и на отечественные курорты. Он съездил раза два или три, а потом наотрез отказался от подобного время препровождения. Побывав за рубежом, на собственном опыте убедился, что, не смотря на все недостатки, его страна — лучшая в мире. Она ближе всего подходила к идеалу Сахара, так, как была бесценным кладезем, из которого черпалось все то, что делало его человеком с большой буквы. То есть, начальником лагеря для заключенных. Он прекрасно видел, сколько в ней потерянных, отчаявшихся и сбившихся с правильного пути людей. Людей, неиспорченных западным образом жизни, а просто слабых беспомощных, но чистых душой и сердцем. В сравнении с ними Сахар чувствовал себя сильным и мудрым. Этаким Гуливером в стране лилипутов. Мысль, что когда-нибудь иным из этих людей, которые попадут к нему в лагерь, он раскроет глаза на правду, научит их бороться за свое место под солнцем, переполняла его гордостью. Да, он мог бы сделать счастливыми всех, живущих на этой земле. Он превратил бы огромный и суетный мир в один лагерь для заключенных и стал бы их Учителем, старшим товарищем, другом и помощником, отцом и братом. А то, что Сахар увидел за границей, ничего, кроме тошноты и рвоты, презрения и ненависти, у него не вызывало. Праздность, губительная для простого человека, главенствовала там надо всем остальным. Поощрялись разврат, азартные игры, наркотики. По мнению Леонида Мартыновича, в том уголовном мире было гораздо больше агрессии, расчетливости и коварного умысла, чем в преступлениях на его Родине. На западе закон нарушали в основном из-за собственной кровожадности, жажды власти и денег. В стране Сахара подобное происходило по большей части из-за нищеты, отсутствия законов, невежества и откровенной глупости. Сахар наведался в одну из американских тюрем. Его поразило то, как продуманно, надежно и основательно она была устроена. Но, не смотря на современные запоры, видеокамеры, сигнализацию, множество толстых металлических решеток, огромные площади и даже некоторый комфорт, во всем испытывался привкус вседозволенности. Эта дутая американская демократия, словно соленый морской воздух, легко проникала даже сквозь толстые тюремные стены. Сахар недоумевал, как можно было выпустить под залог матерого преступника, скажем, убийцу, который находился под следствием? Леонид Мартынович все больше убеждался в собственной правоте, когда полагал, что там, где возникал забор из колючей проволоки и ставились решетки на окна, проявлялась слабость государства. Оно прятало свои недостатки, пороки и страх за толстые стены и двери с крепкими металлическими запорами. И тогда находились такие, как он, Сахар, призванные стоять на страже ахилесовой пяты правителей. По его мнению, разница между американской и отечественной тюрьмой состояла лишь в том, что в первой преступники содержались за семью замками, в полной изоляции от внешнего мира. Так, что даже мысль о том, чтобы выбраться на волю, а, точнее, устроить побег, казалось, не имела под собой реальной основы. Но, увы, такое случалось и очень часто. Вдобавок, все тайны преступного мира, словно сонм мятежных духов, легко проходили сквозь устрашающие препятствия, становясь достоянием прессы. Создавалось впечатление, что сверхпрочные тюремные стены — это лишь бутафория. Как будто бы они клались вовсе не из кирпича и бетонных блоков, а из фанеры, которую обычно используют для декораций во время различного рода представлений. Поэтому в американских острогах Сахар находил больше театральности и желания испугать преступника еще до посягательства на права граждан и «похода» против законности, чем того, что должно составлять основу всякого воспитательного органа: целенаправленного создания условий для культуроемкого развития человека. Мол, помните, господа карманники, грабители, убийцы и маньяки, справедливый суд всегда стоит на страже порядка! Камеры для подобного сорта американских граждан напоминали клетки для зверей в зоопарке. Они были наглухо закрыты перегородками с трех сторон и свободно обозревались с четвертой, зарешеченной и «смотревшей» в тюремный коридор. По нему беспрепятственно передвигались охранники и сами заключенные, когда их выводили для приема пищи или на прогулку. Лагерные бараки, над которыми начальствовал Сахар, больше походили на казармы для солдат. Если бы их размельчили на тесные кутузки, то они вполне сошли бы за жилплощадь в общежитие или убогие коммуналки. В этом смысле отечественные лагеря казались Сахару гуманнее так, как мало, чем отличались от быта свободных граждан. Но тюрьма — продолжение государства и его неотъемлемая часть. И правила, по которым всегда жили люди, вообще-то, везде и всюду, были одинаковы. Крамольный запад портили деньги. С ними заключенному, точно нитке, вдетой в ушко иголки, даже мешковина грезилась шелком. Если они у него имелись, то он проходил сквозь толстые тюремные ограждения, как нож сквозь масло, и оказывался на свободе. Если нет, тогда путь на волю ему закрывали навсегда. И в этом Сахар усматривал наигранность и фальшь: заплатишь деньги, будет водевиль с благополучным концом, нет баксов, тогда получай драму с весьма печальным исходом. Лагерь Сахара не отгораживался от свободных граждан и территории за его пределами Китайской стеной. Но положенный срок преступнику не скостили бы ни за какие пряники. А освоить зону было даже легче, чем на лифту продребезжать на нужный этаж. По мнению Сахара, деньги в его стране, что вода — в решете, не решали ничего, так как у многих людей они отсутствовали. И, поэтому, не беря в учет деятельность законодателей, правовые барьеры между тюрьмой и волей посредством отечественных СМИ, культуры, искусства и литературы не возводились, столь резко и отчетливо, как этого всем хотелось бы, чтобы напрочь исключить проникновение одного в другое. Размытые, как весеннее русло реки, они не давали человеку четкого понимания того, жил ли он на воле или находился в заключении? И, все ж таки, законная грань между преступным миром и обществом, словно утлое судно, дав течь, до сих пор оставалась незыблемой. Придерживаясь такого суждения, Сахар ощущал себя особой чрезвычайно необходимой обществу. Пока оно было нищее и путалось в ясных представлениях о том, что — во благо человеку, а, что — ему во вред, скамья подсудимых никогда не пустовала. А, это означало, что заблудших «овец», как полагал Леонид Мартынович, на его век хватит с избытком.
       Сахар радовался каждому новому заключенному так же, как морской ветер дряблым корабельным парусам, как потрескавшаяся от летнего зноя почва первым каплям грядущего дождя. Он бы обнял его и расцеловал, словно родной отец дорогого сына, если бы позволили приличия. Леонид Мартынович не строил иллюзий насчет того, что птичка, попавшаяся к нему в силки запоет серенаду и ответит сыновней любовью заботливому папаше. Ведь не в Карловы Вары прибыл малыш, чтобы на солнышке погреться, виноградного винца испить да девочек потискать вволю. Сперва Сахар тщательно знакомился с делом заключенного. Статья — такая-то. Срок — такой-то. Чем больше был срок заключения, тем желаннее становился «гость» для радушного «хозяина», поскольку это обещало длительную, серьезную и достаточно кропотливую работу с подопечным. Леонид Мартынович не знал выше наслаждения, чем видеть, как тот, кто вчера разгуливал на свободе, творил беззаконие и самосуд над себе подобными, сегодня являлся овцой, принадлежавшей его стаду. Это говорило о том, что хотя работенки у пастуха прибавилось, однако, ровно на одну голову он, безусловно, стал богаче. В свою очередь, свежеиспеченный браток мог не сомневаться, что будет полноправным гражданином державы за колючей проволокой. Воспитуемым, наказуемым, но и поощряемым. А, возможно, и единомышленником.
  Сахар развил целую систему взаимоотношений с заключеными. Своего рода Гражданский кодекс, изобретенный Леонидом Мартыновичем, был для него тем же самым, чем — «Витязь в тигровой шкуре» для Шота Руставели или «Пьяный корабль» для Рембо. Но все — по порядку…
     Сорок годков подряд Сахар оттрубил на зоне. Начинал с рядового охранника, когда в восемнадцать лет его призвали в ряды Советской Армии для прохождения срочной службы. Служба ему понравилась. В работе, которая велась с уголовниками, на каждого из солдат возлагалась большая ответственность. К ней присовокуплялась доля риска. И это придавало всей службе какую-то особенную прелесть суровой романтики. Через полгода Сахару присвоили звание ефрейтора, еще через год — младшего сержанта, потом — сержанта. Заканчивал он срочную службу старшим сержантом. Тогда в его прямом подчинении был целый взвод солдат. За те три года, которые Сахар провел в армии, он возмужал, окреп. Служба влекла его к себе все больше и больше. Леонид Мартынович любил четкий, отлаженный до минуты образ жизни, который не ослаблял волю, а, наоборот, до предела мобилизовал ее. Конечно, как и все солдаты и сержанты, он мечтал о дембеле, о том, как вернется домой и обнимет единственно дорогого человека на земле — родную мать. На решение Сахара остаться на сверхсрочную службу повлиял случай.