ГЛАВА 3.4        

          После этого происшествия Дора на целую неделю слегла в постель. Она отказывалась от еды и питья, которые по приказанию антиквара приносила ей в комнату новая кухарка, временно замещавшая Дору. Всем остальным домочадцам хозяин строго-настрого наказал, чтобы больную ни в коем случае не беспокоили. Но сам не однажды проведал ее, чтобы узнать о самочувствии. И, переменив гнев на милость, как мог, снисходил до незавидного положения чернокожей служанки. От доктора Дора открестилась, поскольку причину своего нездоровья видела в нервном расстройстве. Но как-то утром ей показалось, что недуг ее пошел на убыль. Боясь, что пока хворает, новая кухарка ей хвостом вильнет, Дора незамедлительно приступила к своим обязанностям. Она поднялась с кровати, оделась и потихоньку стала спускаться вниз по лестнице, чтобы приняться за готовку завтрака. Путь ее лежал через фойе на первом этаже здания, где возле входа всегда дежурил кто-нибудь из охранников. Когда до него Доре оставался всего лишь один лестничный пролет, она отчетливо услышала голоса о чем-то жарко дискутировавших сторожей. К ним примешивался еще один голос совершенно незнакомого ей человека. Девушка невольно остановилась. Не факт, что охранники и незнакомец пожелали бы, чтобы свидетелем их беседы стал кто-нибудь посторонний. Внезапное появление служанки в фойе, поставило бы в неловкое положение сразу нескольких мужчин. Дора решила, что до того, как двинется дальше, нарочно закашляется и, таким образом, даст знать о себе. Она уже сошла ступенькой ниже, как вдруг замерла на месте оттого, что услышала, как один из собеседников произнес ее имя.
     — Дора?  Чернокожая  девушка? Ха-ха-ха! Не верю. Ни граммулечки не верю, — шумно разглагольствовал незнакомец. — Скорее всего, мой дорогой папочка самолично положил глупой дурочке под матрац эти самые сто долларов, якобы, пропавшие с его письменного стола!
     — Ты, Шон, ври да не так, чтобы очень-то! — остужал пыл молодого повесы один из охранников. — Если твой батюшка прознает, что мы не шибко любезно о нем отзывались, то и не задержит нас долго у себя на службе.
       — А пусть знает! — храбрился Шон. — Лично мне наплевать!
       — Да, нам-то не наплевать, дурья твоя голова! И вообще, зря ты так, любезнейший, о своем родителе… Не чужой он — тебе!
       — Нет, не зря! — кипятился  тот,  кто  назвал  антиквара  «папочкой».  — Если  бы  ты  знал, каково мне в жизни досталось! А все — по его вине! Ведь, это он подло бросил мою бедную маман, в то время, когда она была брюхата мной! Да, да! Бросил на произвол судьбы и не оставил ей ни цента!
       — Если ты неразумно придерживаешься такой точки зрения, то тебе лучше и не приходить в этот дом вовсе! — заключил другой охранник.
       — Хочу и прихожу!  И ты мне — не указ! — огрызнулся Шон. — Пойди и доложи этому старому скопидому, что явился его сын, дабы облобызать-ся с любезным папашей!
     С целью поскорее избавиться от нахала и не накликать себе беды, самый младший из секьюрити потрусил в апартаменты антиквара, чтобы донести ему о визите Шона. Момент был удобный и Дора, неестественно громко кашлянув, направилась вниз. Навстречу ей уже поднимался охранник. Двое других, по-прежнему, стояли подле самозванца в поношенной шляпе, с бамбуковой тросточкой в руке, лайковых перчатках и изрядно помятом черном сюртуке. У Шона был нездоровый цвет лица, говоривший о вредных пристрастиях. На Дору он произвел впечатление человека легкомысленного и неряшливого, неуравновешенного, вспыльчивого и болтливого. И она невольно подумала о том, что если антиквар, и впрямь, доводился ему отцом, то сын являлся полной его противоположностью. Но отчасти Дора была благодарна Шону за то, что, сам того не зная, он пролил некоторый свет на историю с пропажей хозяйской стодолларовой банкноты. Как же она сразу не догадалась, что антиквар спланировал все заранее и нарочно устроил так, чтобы выставить ее воровкой? Но — для чего? Дора решила, что, конечно же, выяснит это в самое ближайшее время.
    — Доброе утро, мисс! — воскликнул Шон, приветствуя девушку несколько учтивее, чем это принято в подобных случаях. — Как — ваше самочувствие?
       Его фальшивая любезность неприятно резанула слух Доры.
       — А что — вам, мистер, до моего самочувствия?
      Отвечая  вопросом на вопрос, она даже не посмотрела в сторону бахвала и пустомели, чтобы, не начав, поскорее закончить разговор, который ей навязывал Шон.
      — Надо ж, какие мы неприступные! — съязвил шалопут, задетый за живое явным пренебрежением негритянки к его важной персоне. — А мой несравненный родитель оказался умнее, чем я думал. Вишь, как прислугу выдрессировал! С его родным чадом, единственным наследником несметных богатств, какая-то кухарка и та обходится без должного уважения! До чего ж ты докатилась, мать-Америка! Твоего белого сына предпочла чернокожей девке! Она одета и обута. Накормлена и напоена. И благополучно проживает в доме моего отца. А я шляюсь по злачным местам великого города, чтобы добыть себе немного денег на пропитание. Ночую, где придется! Где — справедливость? Папа, я голоден! Извольте дать мне сто долларов на пиво и гамбургеры с томатным соусом!
       Так было всегда. Шон приходил в дом антиквара примерно один раз в полгода. И, стоя на пороге его дома, ждал подачки. Но ради него хозяин и за ухом бы не поскреб. Миновало полчаса, час. А потом прохвост орал на весь дом благим матом. И все — из-за денег. Охранники давно привыкли к идиотским выходкам Шона и к тому, что после его очередного «концерта», кто-нибудь из служащих, в конце концов, приносил ему требуемую сумму. Схватив деньги, вымогатель тотчас умолкал и, как кусок сахара в стакане воды, растворялся, исчезнув за входной дверью особняка. Дора и прежде, кроила в пол уха о Шоне. Но в его последние два-три визита, она колдовала над кастрюлями в кухне. Или же портила туфли на другой конец города, в шоп, где продукты славились дешевизной. Личная встреча, мало что, присовокупила к ее вполне определенному мнению о молодом человеке. На сей раз, тот, кто называл себя сыном антиквара, вместо того, чтобы дождаться возвращения отправившегося к антиквару охранника вместе с требуемой суммой, и, поблагодарив хозяина за щедрость, уйти с миром, отчебучил совсем иное. Ни с того, сего он вдруг бросился вверх по лестнице, сбив с ног одного из двух остававшихся в холле особняка сторожей. Того, что совсем некстати оказался у него на пути. Не ожидая такого поворота событий, вскоре сторожа опомнились и, как сумасшедшие, помчались за Шоном вдогонку. Но тот, оказавшись на редкость проворным, мгновенно исчез из их поля зрения. Спустя полчаса, обрыскав буквально весь дом, преследователи, как выяснилось, весьма непредсказуемого и опасного проходимца с растерянным видом, переминаясь с ноги на ногу, остановились возле хозяйского кабинета. Это было единственное место в огромном особняке, которое до сих пор они не подвергли тщательному досмотру. Охранники, наверное, не решаясь оповестить Лесли Шина о дерзкой безрассудной выходке его внебрачного отпрыска, еще долго бы топтались на месте, если бы вдруг не щелкнул замок запертой изнутри двери и на пороге не показал-ся Шон.
       — Ах, как я — счастлив! Я так давно не видел моего дорогого папочку! — проникновенным голосом, исполненным нескончаемого воодушевле-ния и, в то же время, тихой грусти, напыщенно произнес молодой смутьян, изображая из себя примерного сына, не чаявшего души в собственном родителе.
      Другими словами, проклятый Шон вел себя так, как будто бы в течение последних сорока или более минут ничего особенного не произошло. Лицо его выражало притворный восторг. Глаза были влажными от слез умиления. Но двое охранников тотчас схватили его за руки, а третий, с перепуганной физиономией дунул в кабинет антиквара для того, чтобы воочию убедиться, что с его хозяином не стряслось ничего дурного. Впопыхах бдительный сторож не сразу заметил неожиданно возникнувшего в дверях Лесли Шина, и едва не столкнувшись с ним лбом в проходе, спешно ретировался. Тем не менее, антиквар был настолько взбешен, что даже и не пытался этого скрывать. Он с такой силой хватил охранника кулаком по физиономии, что тот отлетел от него метра на три с гаком. Возможно, таким образом, предок чрезмерно назойливого чада рассчитывал, хоть немного, отвести душу. Но вместо этого разъярился еще больше.
       — Вышвырните вон этого мерзавца Шона и никогда больше близко на порог не пускайте! — брызгая слюной, закричал он на весь дом. — Не то, всех уволю!
      И, громко хлопнув дверью, антиквар тотчас исчез за ней в своем кабинете, который покидал только для приема пищи, отдыха от трудов и сна. Надо сказать, что он и сам толком не знал, был ли молодой прощелыга в действительности его сыном. Примерно четверть века назад антиквар имел мимолетную связь с одной очень привлекательной молодой особой. И до сих пор казнил себя за подобное безрассудство. «Нельзя давать воли своим страстям! — считал он. — Слишком дорого платит мужчина за минутную слабость к женщине». Между тем, чувствуя себя отчасти виноватым за то, что в свое время поддался обаянию чертовки, антиквар безоговорочно принял условие Шона, которое обходилось ему в сотню долларов — каждые полгода. Сумма была незначительной. Шон также понимал это. Но большего от бесценного папочки не требовал. Главным для него являлось то, что волей-неволей, но родитель воспринимал его всерьез. А, значит, хоть изредка, но подумывал о том, кому в недалеком будущем завещать свое наследство. От не так давно умершей матери у Шона осталась фотография. На ней она была запечатлена вместе с Лесли Шином. А, также, письма, в которых антиквар всячески отговаривал ее вынашивать, а затем рожать их ребенка. Естественно, в свой черед Шон не преминул поставить не в меру скупого предка в известность, что у него присутствовали веские доказательства того, что именно он, и никто другой, имел право в назначенный срок унаследовать бесценный антиквариат. ем не менее, сама мысль когда-нибудь лишиться богатства, отдав его олуху царя небесного, который пустит все нажитое непосильным трудом по ветру, неимоверно тяготила Лесли Шина. И в своем горе он был также одинок, как и Геракл. Разница между ними состояла лишь в том, что, как истинный гражданин Америки, Лесли Шин имел неизмеримо больше прав, чем чернокожий, а, значит, в полной мере нес ответственность за свои поступки перед обществом. Тогда, как его слуга находился в безраздельной власти антиквара и отвечал только за чистоту и порядок в его доме. Но перед богом они оба были равны. Что же касалось великолепной и блистательной Доры, то она, в первую очередь, являлась женщиной. А природа всякой женщины такова, что, если она по-настоящему полюбит, то уже не посмотрит, богат мужчина или беден. Она примет его таким, каков он есть на самом деле. Лесли Шин не слыл знатоком женской психологии, но зато он отлично знал цену деньгам!

       Дора   точно  сердцем  почуяла,  что  с  некоторых  пор  антиквар  положил на нее глаз.  Сначала это ее испугало. Но, немного поразмыслив, она решила, что дела были не так уж плохи. Скорее, совсем наоборот...  Лесли Шин повысил Дору в должности, переведя из кухарок в более высоко-оплачиваемые горничные. Место же негритянки заняла белокожая девушка. Таким образом, в доме антиквара стало на одну прислугу больше. Это было большой роскошью, которую позволил себе хозяин, втайне ото всех рассчитывая на взаимность Доры. Ведь с того дня, как он увидел ее воспылавшей недозволительной страстью к чернокожему уборщику, а, проще говоря, совершенно без прикрас, он питал к ней особенные чувства. Но выказывать их не торопился. Убирая кабинет или спальню хозяина, Дора подолгу задерживалась там, в надежде, что, отбросив условности, заключавшиеся в неравенстве их социального положения, он, наконец, заговорит с нею, или же на собственный страх и риск она первая отважиться на этот безумный шаг. Но во время уборки он уходил, оставляя служанку один на один с беспорядком и  намерением, которое заключалось в том, чтобы подобрать ключик к молчаливому высокомерию господина. Девушка терпеливо ждала своего часа. И он, наконец, настал. Несклонный откровенничать с кем бы то ни было, а, тем более, с прислугой, хозяин вдруг оказался в очень хорошем расположении духа, и, словно улитка, оставившая раковину, чтобы на солнышке погреться, забыл о всегдашней осторожности. Ему надоело замыкаться в себе, испытывая постоянный дискомфорт от одиночества, и, наверно, поэтому его, точно, прорвало. Пока служанка стирала пыль со стен в его кабинете, он говорил без умолку, на  все  лады  расхваливая бесценный антиквариат, который он приобрел на прошлой неделе. Дора уже второй день подряд надевала платье, плотно облегавшее ее фигуру, с глубоким вырезом на груди. Но, как будто бы, только теперь антиквар обратил на это внимание. Спесь,  чванство  и невероятная   скупость,   присущие  Лесли  Шину,  боролись в нем  с  желанием,  которое  день  ото дня все больше возбуждала в нем Дора. Отплатив ей за то, что она вела себя неблагоразумно и слишком явно выражала свое расположение к Гераклу, он несколько успокоился. И, как будто бы, даже перестал ревновать свою «собственность»,  на которую имел серьезные виды другой человек, также считавшийся его прислугой. Тем не менее, у господ – своя мораль. «Любовь — любовью! — полагал антиквар, памятуя о прошлых отношениях между Гераклом и Дорой. — Но, как говорят, была и нет!» И, все же, он даже мысли не допускал, чтобы слуги самостоятельно устраивали свою судьбу в его доме. При всем том, Лесли Шин не подозревал, какую бурю протеста это вызвало в душе  Геракла и Доры. Теперь пришла очередь последней, чтобы воздать «добром» за «добро»  беспримерному деспоту и скряге. 

       Надо сказать,  с самого начала, как только Дора переступила порог роскошного  особняка,  личностные качества Лесли Шина произвели  на  нее гнетущее впечатление. Поэтому на протяжении всего времени, пока девушка работала кухаркой в его доме, она всячески старалась избегать встречи с ним, чтобы чем-нибудь не угодив, не подвергнуться хозяйскому гневу. Заслышав голос строгого господина или легкую и стремительную поступь где-нибудь поблизости от себя, Дора тотчас робко опускала глаза долу, старательно принимаясь за мытье кастрюль. Но, став горничной, и по роду своих новых обязанностей сталкиваясь с Лесли Шином по пять раз в день, она, так или иначе, взглянула на  этого человека в истинном свете, а не через призму собственного уничижения и страха. Голова у антиквара, напрочь лишенная волосяного покрова, была круглой, как головка сыра. Тонкий горбатый нос, большой рот, маленький подбородок делали его черты карикатурными, словно изображенными на листке бумаге таким образом, чтобы выставить напоказ в смешном и отталкивающем виде. Раскосые азиатские глаза из-под припущенных век смотрели всегда недоверчиво и крайне подозрительно. Роста ниже среднего, щуплого телосложения антиквар выглядел бы тщедушным, если бы резкие и порывистые движения не выдавали в нем персону энергичную и непреклонную в достижении поставленной цели. 
        — Дора, сколько лет вы у меня работаете? — как-то спросил Лесли Шин.

     — Три  года,  —  ответила  горничная, неторопливо, но  с  усердием  проводя  влажной  тряпкой  по  поверхности книжного шкафа, сплошь заставленного  редкими изданиями.

       В нетерпении мотаясь из угла в угол кабинета, и словно не в силах дождаться конца уборки, антиквар вдруг сел в свое излюбленное бархатное кресло. Мельком глянув на девушку, он перевел взгляд на крышку стола. По ее полировке, словно темная лебедь, плавно скользила смуглая рука Доры. Внезапно сверху нее  он  мягко  положил свою миниатюрную  ладонь.
       — Я заплачу  тебе сотню  долларов и навсегда забуду о том,  что  у  тебя нашли на койке  под  матрацем!  —  пообещал Лесли  Шин, обращаясь к  девушке. — Если же, конечно… Ну, ты понимаешь, что я имею в виду... 

       — Но я не крала у вас ни цента! — горячо возразила в ответ горничная.

       — Я это знаю! Но все остальные по-прежнему считают тебя низкой  воровкой! 
       — Пусть считают! Я не стану ни перед кем оправдываться в том, чего я не делала!   
       — И  напрасно!  Все   люди  по  своей натуре  лжецы  и  воры.  Разница лишь   в том, что одних вовремя поймали за руку, а других нет! Вот и ты даже, если до сих пор не крала, то все равно рано или поздно украдешь.
       — Никогда!  —  воскликнула  Дора,  гневно  сверкнув  черными, как ночь глазами.

        — Такая ты мне нравишься еще больше! 
       И Лесли Шин порывисто вынул костлявую плоть из кресла.  Его влажный от слюны рот оказался как раз напротив губ  чернокожей красотки.
       — Назови цену, в последний раз говорю!..
     По тому, как участилось его дыхание, Дора легко догадалась, что  ее престарелый обожатель  в  своем стремлении овладеть ею дошел до последней черты. Казалось, он вот-вот потеряет всякое терпение.
       — Честная девушка не может  назначать цену  своему  господину потому, что это — ниже ее достоинства!..

       Брови Лесли Шина, точно гусеницы по ветвям, медленно поползли вверх.
       — Чего же ты хочешь?! 
       — У прислуги не может быть никаких желаний, кроме одного!..
       — Какого, именно?! — спросил антиквар.

       Дора широко улыбнулась, показав жемчужные зубы. 
   — Ну, же! — насупившись, произнес Лесли Шин, и в его голосе по-слышалось все возрастающее раздражение.

      Решив более не дразнить антиквара, она приблизилась к нему вплотную. Ее  руки,  словно  стебли  дивного растения, обвились  вокруг  его  шеи.
       — Ну,  чего  же  проще?  Угодить  хозяину,  заслужить  его  благосклонность  —  о большем ваша прислуга и не мечтала!

      Лесли Шин, казалось, не заметил иронии, которая едва различимо, но, все-таки, прозвучала в словах горничной. А, возможно, сделал вид, что не заметил. Он видел, как в волнении вздымалась грудь Доры, ощущал аромат свежести и молодости, исходивший от нее.
       — Ну и каким же образом, глупышка,  ты собираешься  заслужить  мою... благосклонность?!
       В это время плотное серое облако заслонило яркий весенний  луч, пробивавшийся в окно, и в комнате  стало несколько сумрачнее обычного. 
       — Меня ты не  проведешь! Я-то знаю твое заветное желание. У него даже имя есть! Не правда ли? Его зовут…
       — Геракл! 
       Слезы брызнули  из  глаз Доры... 
       После этого разговора в отношениях между  хозяином  и  горничной,  казалось,  все  встало  на свои вполне определенные места.  В  час,   когда Дора  приходила   убирать  кабинет, втайне ото всех Лесли  Шин запирался вместе с ней изнутри на ключ. Так продолжалось около месяца. По его истечении  Лесли Шин назначил горничной белую девушку. А чернокожую, которая, усмирив любовный пыл этого кабинетного червя и пройдохи, и порядочно измотав его физически и морально, снова перевел в кухарки. Но только этим не ограничился. Вскоре вся прислуга в доме  узнала о том, что хозяин поселил чернокожего уборщика и Дору вместе. Для этого он выделил им просторную комнату на третьем этаже своего особняка с двумя шкафами для одежды и постельного белья, столом, стульями и кроватью из красного дерева. Лесли Шин был великодушен и для законного обручения молодоженов пригласил священника. Более того, он предоставил им один выходной день в неделю, в который они могли распоряжаться собой, как им заблагорассудиться. Увеличил жалование в полтора раза. Молодожены были так счастливы, что три месяца их совместной жизни пролетели, как один день. По истечении  этого времени, словно заранее сговорившись, все вдруг разом заметили, что у Доры округлился живот. Прошло еще около полугода, и скоро должны были начаться роды. Однако случилось непредвиденное.  
      Почему-то в жизни тех,  кто вырос в нищете  и бесправии, зачастую  словно  присутствует  злой рок. С самых первых шагов по земле и до  последних, им как будто бы на роду  написано испытывать нужду, лишения и страх. Страх перед наказанием за попытку, во что бы то ни стало преломить судьбу и сделать свое короткое пребывание на этой земле более или менее терпимым. И теперь, когда Геракл и Дора зажили, как единая семья, в любви и согласии, на пути к блаженству перед ними встали непреодолимые препятствия. Дело в том, что большинству людей, обделенных простым человеческим счастьем,  не нравится, когда чье-либо благополучие слишком явно бросается им в глаза. Они завидуют ему. Исподтишка сплетничают за спиной у тех, кому выпала на долю капелька светлой радости и процветания или откровенно зубоскалят на их счет. Так было и на этот раз. При виде Доры прислуга шушукалась  и зажимала ладонью рот, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть от  смеха в лицо негритянке. Охранники отворачивались от нее, не отвечая  на  приветствия. Порой, находясь под хмельком, и испытывая от этого своего рода садистское удовольствие, кто-нибудь из них  говорил ей колкости. К примеру, как бы невзначай  интересовался:
       — Мэм, а вы каких мужчин предпочитаете — белых или черных?

      ⁠—  Я предпочитаю достойных! — стараясь сохранять спокойствие, отве-чала Дора,  хотя  внутри  у нее  все кипело от негодования.

       — Мэм, я сочувствую вам от всего сердца!
     Охранники и прислуга не выражали своего  презрения к  Доре  из-за ее прежних связей с Лесли Шином слишком явно потому, что наперед боялись его гнева. Но тот же страх перед  хозяином,  который  не позволял им окончательно втоптать Дору в грязь, обращался в ненависть к антиквару  там, где его власть над ними не распространялась. Это было своеобразной местью подневольных людей своему господину. Она заключалась  в том, что при каждом удобном случае исподволь они  обрабатывали бедного Геракла насчет того, что якобы его новоиспеченная женушка не чиста перед ним. Но обласканный Дорой чернокожий слуга, казалось, совсем не понимал прозрачных намеков на ее счет. Замкнувшись в своем узком, но очень уютном и бесконечно желанном для него мирку, впервые в  жизни  он был  по-настоящему блажен. И как страус, зарывший голову в песок, не желал ничего видеть и слышать. Замечать откровенных издевок и обращать внимания на грязную болтовню  прислуги и охранников. Влюбленный Геракл бесконечно поражал их своей незлобивостью. Обожествляя неподражаемую  Дору, он был наивен и слеп, как все те, кто хоть раз в жизни познал настоящее чувство. 
       Но вот как-то за  полночь  Геракл, как обычно, наводил  марафет  в  охранке.  После  обильных возлияний  один из сторожей, хотя и с трудом, все еще держался на ногах. Подойдя к уборщику и, чертыхаясь, он вдруг прохрипел:
       — Сука — она, твоя черномазая! А ты — дурак, как я погляжу!

       — Почему она — такая, мистер? — обиженно засопев, спросил негр.

       — Почему, почему…
       Язык у охранника заплетался.
       — По кочану  да по капусте!
       Он бухнулся на стул и, свесив голову на грудь, издал посвистывающий храп.  Оскорбленный  слуга схватил охранника за грудки и тряхнул так, что с того  напрочь слетели и хмель, и сонливость.
       — Мистер, вы не ответили мне!
       Пьяный секунду, точно чеснок из грядки, таращился на уборщика. 
       —Э-э-э... как тебя? Тучка грозовая! Плесни-ка мне пол стаканчика! 
       Геракл разжал пальцы. Отвернувшись от охранника,  он, подошел к столу, чтобы выполнить его просьбу.  
       — Ах, ты, «крем» сапожный! Сукин ты сын!.. — вдруг услышал уборщик за своей спиной. 

      Геракл чудом увернулся от удара дубинкой,  который  обрушил на него охранник. Когда, разбушевавшись, он замахнулся на Геракла во второй раз, тот кинулся прочь из охранки! 
       — Трус! Нигер проклятый! — послышалось ему вдогонку. 

    Сторож явно переборщил. Вероятно, устыдившись своего позорного бегства, чернокожий слуга вдруг остановился, как вкопанный, и затем медленно поворотил назад. В тот момент при виде  чернокожего Ромео и мертвый бы в гробу содрогнулся. Окончательно протрезвевший  сторож с беспокойством заелозил на стуле. 
      — Мистер! 
      Бледный как мел Геракл остановился в шаге от охранника. Казалось, еще немного и ничто не удержало бы его от намерения воздать обидчику по заслугам.
     — Ну, чего ты, скотина, заладил одно и  то  же,  как  попугай  Колумбий-ский!  —  истерически  взвизгнул тот. 

       От нервной дрожи дубинка подпрыгивала у него в руке.
       — Я тебе уже все сказал… 
    В это время позади Геракла раздалось глухое рычание. Оглянувшись, в шаге от себя он увидел пятнистого дога. Это тотчас остудило воинственный пыл двух мужчин. Дог гавкнул несколько раз. Было вполне естественным, что в пылу ссоры ни  уборщик,  ни охранник не заметили, как выплыв из полночной тьмы, с улицы к оконной раме вплотную приблизилось чье-то лицо. Как  некоторое время спустя немой свидетель их отчаянной перепалки также  незаметно, как и появился, исчез во мраке.